Как-то пришел ко мне в комменты некий юзер и стал меня стыдить. Вот вы, Татьяна, неудачников презираете, а зря. В том, что они ничего не добились в жизни, они не виноваты. В отличие от вас, им в жизни просто не повезло. Я, естественно, интересуюсь, в чем повезло мне.

Кто-то подарил квартиру или машину? Нет. Я выиграла миллион в лотерею? Нет. Тогда в чем везение-то? В лихие 90-е мне, чтобы выжить, мне пришлось освоить три новых профессии и работать по шестнадцать часов в день. Разве это везение? Конечно, везение. Да в чем же, в чем? Ну, в том, что вы освоили три профессии. А другие не могут.

На этом я разговор с ним и закончила. Бесполезно объяснять человеку, что результат ты получаешь, когда прикладываешь усилия, учишься, работаешь, анализируешь, меняешь стратегию и тактику. Этот человек твердо знает: достичь чего-то можно только в одном случае - если повезет.

Kirow жив

— При социализме здесь было не протолк­нуться, — начальник производственного цеха лейпцигского завода со старорежимным названием Kirow Матиас Кранц, вздыхая, оглядывает свои «владения». Поверить его словам непросто: в огромном помещении цеха нам встречается от силы два десятка человек, здесь поразительно тихо и пустынно. Меньше всего происходящее напоминает то, что называется «работа кипит»: кто-то не торопясь прикручивает гайки, кто-то рассматривает какие-то детали, кто-то просто прохаживается по цеху без видимой цели с ручкой в зубах.

— Свен, ты чего делаешь?

По моим наблюдениям, последние минут пять Свен упорно разглядывал потолок.

— Я? Я думаю.

— А, дело хорошее, да. Думай. И работай.

Свен думает еще минуты три, потом пару минут что-то прикручивает, потом снова начинает думать.

И при таком производственном графике Kirow сегодня является фактическим монополистом на рынке башенных кранов для прокладки железнодорожных путей. Правда, масштабы этого рынка невелики: в год «кировцы» выпускают 5–10 кранов, а их конкуренты с трудом получают заказы на один-два.

Тем не менее Kirow, основанный в 1880 году, за шесть лет до рождения самого Сергея Мироновича Кирова, можно смело внести в число так называемых скрытых чемпионов — термин, придуманный немецким экономистом Германом Зимоном для характеристики фирм, обеспечивающих бесперебойное существование «немецкого экономического чуда» на протяжении более чем полувека.

Крупные концерны — лишь несущий скелет промышленного тела Германии. А мышцы и сухожилия немецкой промышленности — это 22 тыс. почти неизвестных миру мелких и средних промышленных предприятий, 96% которых имеют в штате менее 500 работников. Именно они настоящая основа немецкого промышленного превосходства. Мелкие и средние компании работают и как поставщики промежуточных товаров для крупных концернов (в первую очередь в автомобильной промышленности), и как производители конечной продукции.

Производство уникальных высокотехнологичных товаров и господство на мировом рынке в своей узкой сфере — конек немецких семейных предприятий и предприятий, находящихся в собственности частных фондов.

Например, гамбургская фирма Hauni, принадлежащая благотворительному фонду Koerber-Stiftung, — мировой лидер по производству станков, вставляющих фильтр в сигарету: ей принадлежит около 80% мирового рынка. Франкфуртская семейная компания Glasbau Hahn — мировой лидер по производству самых дорогих и надежных музейных витрин. Расположенная в небольшом западногерманском городке Ремшайд семейная компания Gedore — один из важнейших производителей высококачественных отверток, гаечных ключей и другого инструмента. Да что там говорить! Крупнейший мировой производитель тележек для супермаркетов — баварская компания Wanzl, а крупнейший мировой производитель залоговых замков для тележек для супермаркетов (устройство, позволяющее воспользоваться тележкой только после того, как в замок будет вставлена монетка) — другая баварская компания, Systec.

Исторический выбор

Между тем еще недавно значительная часть европейских политиков полагала, что отказ от промышленности, точнее, ее вывод в развивающиеся страны с дешевой рабочей силой и переход к постиндустриальной экономике нового типа с огромным сектором сферы услуг, в первую очередь финансовых, превратят их страны в вечно процветающие экономики. Во главе движения деиндустриализации встали Великобритания и Ирландия. Этим странам, переживавшим в 70-е и 80-е годы тяжелые времена, казалось самым логичным попытаться превратить безработных сталеваров и токарей в барменов и финансовых аналитиков.

У прямо противоположного немецкого экономического выбора были свои исторические предпосылки. С одной стороны, богатые и, по сути, непрерывавшиеся традиции качественного промышленного производства, восходящие еще к началу XIX века. С другой — стремительное восстановление страны после Второй мировой войны, произошедшее именно благодаря сохранению и при­умножению этих традиций. И пока остальные западноевропейские правительства размышляли о том, куда бы подешевле вывести производство, их немецкие коллеги резонно посчитали, что рубить сук, на котором сидишь, глупо, и продолжали инвестировать в собственную индустрию.

— Надо честно признать: все эти шестьдесят лет у нас не было другого выбора, кроме как продолжать форсированными темпами индустриализировать страну, — говорит Вольфганг Тиль, профессор Университета Констанца. — Наши старые колонии оказались поразительно слабы с ресурсной и человеческой точки зрения, наши связи в Азии и Южной Америке были утеряны с уходом старой элиты после падения Третьего рейха. Промышленность внутри страны была нашим единственным шансом.

Наконец, гигантским стимулом для новой волны индустриализации стало воссоединение с Восточной Германией. Огромная территория, отсталая по инфраструктуре, технологическому уровню и качеству жизни, но в то же время обладающая разнообразными промышленными мощностями, требовала гигантских капиталовложений и огромного труда. Деньги — более триллиона евро — предоставило государство, и процесс освоения Восточной Германии стал отличным толчком к развитию немецких компаний. В итоге в то время, когда в Великобритании сворачивались целые отрасли, в Германии работники металлисты отгружали новые балки для строительства мостов через Эльбу и Шпрее.

Помимо прочего, большинство из 16-миллионного населения бывшей ГДР составляли именно промышленные рабочие. И хотя они не привыкли работать на западных производствах, общее техническое образование у них было — по общему признанию немецких предпринимателей — на вполне достойном уровне. Во всяком случае его оказалось вполне достаточно, чтобы, пройдя небольшой курс переподготовки, после неуклюжего «Трабанта» начать собирать современный Volkswagen. Понятно, что и немецкому правительству такого рода дополнительное образование обошлось значительно дешевле, чем полноценная переподготовка кадров. По оценкам экспертов, специальные образовательные программы для рабочих стоили не более 100 млн евро — капля в море капвложений в восточные земли.

Промышленность сыграла роль реального, а не бумажного объединителя страны. Произошедшая в 90-е годы быстрая очистка восточногерманского экономического ландшафта от компаний, неэффективно использовавших и материальные, и человеческие ресурсы, пошла на пользу Восточной Германии. Уже сегодня производство в так называемых новых землях стремительно растет.

Экология премиум-класса

Каждое из немецких предприятий выбирает свою стратегию новой индустриализации.

— Мы делаем ставку на сохранение в Германии производства автомобилей премиум-класса, — рассказывает Ираче Гамен. Улыбчивая уроженка Каталонии, закончившая Мюнхенский университет, она отвечает в отделе развития концерна Daimler за безопасность и тестирование новых моделей. — Это вполне логично. Люди готовы много заплатить за надпись Made in Germany, и могу вам как иностранка сказать — она того стоит.

— Что вы имеете в виду?